Война (отрывок главы «Война» из романа «Три женщины»)

6.
В тот день завтракали всей семьей. Светило солнце, день был на редкость спокойный и радостный.
— Галка, открой окна, хорошо-то как сегодня, — Фрида разливала чай и непривычно всем улыбалась.
Бориска включил тарелку и подрегулировал громкость.
«От советского Информбюро…»
Слова не сразу дошли до понимания. Сначала голос, который пронзил, заставил замереть. Пришла беда. Страшная беда. Что, почему?
«Гитлеровские войска… без объявления войны… вторглись на территорию… ровно в 4 часа утра».
Отдельные фразы врезались в сознание со страшной силой, как кинжал, холодом добираясь до самого сердца.
Гриша первым встал из-за стола и стал собираться.
— Куда? — не поняла Фрида.
— Мама, в военкомат.
— Да, подожди? Вот так сразу?
— Мама, а чего ждать? — Гриша подошел к Фриде и обнял ее, постоял так какое-то мгновение, потом отступил, вгляделся в материны глаза, пригладил растрепавшиеся волосы. — Я пойду, мам.
Заголосила Фрида, тихо заплакал Соломон. Молча за столом сидели дети и Роня. Галка кинулась на шею брату. Гриша по очереди попрощался со всеми, надел пиджак и вышел из дома.
— Роня, что делать? Что нам делать? Господи? Как же это? — Фрида все причитала и причитала и никак не могла успокоиться, взять себя в руки.
— Ничего, сестра, все выдержим. — Роня подошла к Фриде, присела рядом, обняла за плечи.
Фрида с благодарностью прижалась к Роне.
— Как хорошо, что ты рядом.
На улице разом все изменилось. Никто не смеялся, не бегал. Хмурые мужчины с вещмешками, заплаканные женщины. В один момент жизнь стала другой.
Тамара с Галкой шли взявшись за руки по знакомым улицам. И не узнавали родные места. Где солнечный свет, где радостное пение птиц? Сосредоточенные взгляды взрослых, очереди у сборных пунктов, колонны марширующих мужчин. Неужели это их родной город? И что значит война?
7.
Тамара понимала это слово по-своему.
Война, это когда совсем нет мужчин. Нигде — кругом только женщины. И поезда водят женщины, и шпалы кладут, и заводами руководят.
И почтальонша тоже женщина. Ее ждут с нетерпением и страхом. Что принесет эта усталая девушка с посеревшим от горя и недоедания лицом? В доме Соломона и Фриды ждали писем от Григория. Они приходили редко, были короткими. Но они приходили. И каждое письмо было праздником. И на какое-то время страх отступал. Жив! Значит, жив! О том, что это «жив» было неделю назад, старались не думать. И снова ждали почтальоншу. С замиранием сердца, страхом и надеждой.
К осени Роня получила от фабрики комнату. Помог Юрий Михайлович Вайнер. Сделать ему это было нетрудно. На одном из профсоюзных собраний выступила Августа с просьбой поддержать Роню Семашко.
— Роня работает много, часто и сверх нормы остается, и задерживается, а идти домой ей через весь город. Опять же ютится у сестры. А у той своя семья, и муж, и старший сын фронтовик. Нужно помочь девушке.
Голосовали единогласно.
Вайнер наблюдал одновременно с болью и радостью. Через своих знакомых он уже все выяснил про Роню Семашко и ее мужа Алексея. Понимал, сколько девушке пришлось хлебнуть. А ведь по ней не скажешь, разве что грусти в смешливых глазах чуть больше. Так сейчас грусть в глазах у всех. Нет семьи, где кто-то не ушел на фронт.
У самого Иуды Мойшевича Вайнера письма ждали от племянника Хоны. У них с Соней не было детей, бог не дал, поэтому жили с детьми сестры Сони, Лизы. Девочка Рива и мальчик Хона практически выросли в доме Вайнеров. И вот Хона защищает Родину, и первый вопрос при встрече с родней:
— Что от Хоны?
Пока вести были хорошими, писал. Жив, воюет. Сам Вайнер после ранения в финскую к службе был непригоден. Хотя тоже ходил в военкомат, просился.
— Юрий Михайлович, с вашим осколком невозможно. В армии нужны сильные, выносливые мужчины. Вы же в любой момент можете стать обузой.
Какое страшное слово — обуза. Никогда так не думал про себя Вайнер. Казался себе вполне сильным и здоровым мужчиной, ну иногда немеет нога и вдруг отказывает при ходьбе. Но у всех людей в его возрасте что-то болит.
Обуза. Он давно уже не заглядывался на женщин и жениться больше не собирался, даже мыслей таких в голову не приходило. Слишком любил свою Соню, слишком тосковал по ней. Жил жизнью племянников, родственников со стороны жены. Все праздники вместе, каждый выходной обязательно воскресный обед у Лизы.
И тут появилась Роня. И сердце пожилого человека начало оттаивать. Частенько забегали Ронины ребятишки, Тамара и Борис, и каждый раз Вайнер удивлялся — как хорошо воспитаны ребята, и как это у Рони хватает на всех сил и времени. И всегда с хорошим настроением, и всегда с улыбкой.
Про сварливый характер Фриды Иуда Вайнер был наслышан. Алымск городок небольшой, да и еврейская диаспора друг про друга все знала. Так было принято. А Роня ничего, на сестру не жаловалась. Бывало, заскочит в кабинет:
— Юрий Михайлович, опять ткань не завезли. Простаиваем.
— Знаю, Роня, знаю. Уже везут. Машина сломалась, к вечеру будет.
— Опять в ночную, значит.
— Значит, опять. Как раз хотел к вам в цех идти. Поспите немного. А в ночь работать. Плана с нас никто не снимал.
Роня понимающе кивала.
— Роня, устаешь?
— Ничего, Юрий Михайлович. Спасибо. Кто сейчас об усталости думает? Представляете, как им там? Мы так в тепличных условиях, считайте.
Роне нравился этот высокий красивый мужчина. Она частенько забегала отдохнуть в его кабинет, попить чайку. Он расспрашивал о детях, о делах в бригаде. Девушка видела в нем отца, мужскую поддержку. Ей и в голову не приходило особое отношение Вайнера к себе. А если бы она об этом задумалась, то что? Скорее всего, ничего. Слишком любила она своего Алешу. И все еще ждала. Наперекор всему. А Вайнер был для нее хоть и достойным, но очень пожилым мужчиной.
8.
Самыми сложными стали 42 и 43 годы. Голод. Все по карточкам. В школе на большой перемене дополнительно давали по серой булочке. Тамара ела ее неторопливо, представляя самым вкусным пирожным на свете. А если ученик не приходил в школу, учительница делила его булочку на весь класс по малюсенькому кусочку. Ничего не было вкуснее. До войны мама часто пекла безе. Сначала взбивала яичные белки с сахаром, потом густую пену выкладывала ложкой на противень, выстеленный газетой. И вот Тамара с Борей получали по маленькой белой пирамидке с газетными буковками на основании. И в войну кусочек чужой школьной булочки Тамаре представлялся тем самым довоенным безе.
Разговоры о еде были на тот момент самыми излюбленными. Если кто-то начинал, остановиться не представлялось возможным.
— А нам мама блины пекла. И ели мы их, сначала макая в растопленное масло, а потом в сметану.
— А мы до войны пельмени лепили всей семьей. Мать тесто раскатывает, а я и папа фарш накладывали и края защипывали.
И Маша начинала тихо плакать. И дело было совсем не в пельменях. Просто в их дом уже похоронка пришла. И не лепить ей с папой тех пельменей никогда.
Учились Тамара с Борисом теперь в здании сельхозтехникума. Их просторную трехэтажную школу с широкими коридорами и светлыми классами отдали под госпиталь. Дети прибегали туда после уроков. Теперь уже с концертами для раненых.
Роня сшила дочери маленькую гимнастерку, юбочку, Тамара выходила на середину актового зала и пела:
Чайка смело пролетела над седой волной.
Окунулась и вернулась, вьется надо мной.
Ну-ка, чайка, отвечай-ка, друг ты или нет.
Ты возьми-ка, отнеси-ка милому привет.
В бывшем актовом зале, заставленном кроватями, стояла тишина, прерываемая оглушительными аплодисментами после каждого номера.
— Дочка, еще спой.
И Тамара пела. Она уже не боялась забинтованных людей, у кого-то нет ноги, у кого-то руки. В первый раз стало жутко.
— Мам, я их боюсь.
— А ты не бойся. Думай про нашего Гришу. А если завтра его ранят и в госпиталь положат? И вот такая девочка, как ты, придет и песню ему споет, ему же легче станет. Как думаешь?
И Тамара старалась думать про Гришу. Кто-то из раненых во время концерта стоял в дверях на костылях, кому-то становилось плохо, и бежала медсестра с нашатырем.
Пожилые и молодые солдаты, замерев, слушали маленькую девочку и плакали. У кого-то дома осталась такая дочка, у кого-то сестра. А после лечения — снова на фронт. Увидят ли своих, доживут ли до светлого дня победы?
— Девочка, про моряка спой еще.
Тамара приходила часто. И ее программу раненые уже знали. Песни, потом танец, потом дуэт с одноклассником Вадькой. И война ненадолго отступала. А вдруг, пока они здесь долечиваются, наши победят?
Город сплотился. Все жили одной бедой, работали на победу. Чужая беда стала, как своя, или даже больше, чем своя…
— Ронька, слыхала, новенькие приехали в эвакуацию. Под бомбежку по дороге попали. Трое ребятишек, совсем одежды никакой. Чем выручишь?
— Сейчас соображу что-нибудь. К Соколовым стучалась?
— Только от них, вон ботинки дали, худые, правда, да на первое время сойдет.
Тамара просыпалась среди ночи и видела мать, непрерывно строчащую на машинке.
— Мам. Ты чего?
— Спи, Томочка. Слышала же про новеньких? Вот на фабрике лоскуты дали, сострачиваю, потом из полотна хоть трусы пошью.
— Угу, — спросонья отвечала Тамара и засыпала. А наутро находила стопку детских трусишек с запиской, куда отнести. — Люблю, мама. — Рони дома уже не было, смена начиналась рано.
— Опять всю ночь не спала, — ворчала бабушка. Она уже как полгода жила с ними. Очень старенькая, с трудом передвигаясь по комнате, она стала Роне и детям первой помощницей. Все придумывала, чем накормить ребят. То из замороженной картошки оладьи сделает, то похлебку из гречневой муки. Все равно есть хотелось всегда.
На уроках писали на книжках, между строчек. Вырывали друг другу листы, у кого дома в библиотеке книжка толще была. Зимой сидели в классах в теплых платках, намотанных на кофты крест-накрест, в валенках. Это в госпитале тепло, а в школе по коридорам ветер гуляет. Дрова экономили.
— Саша, ты что это хлебом кидаешься?
— Что вы, Марья Андреевна? Это не мой.
— Что значит, не твой? Из твоей котомки выпал. Или хочешь сказать, что я обманываю? Давай отойди в сторону и съешь прямо при мне.
Директор видел, как молодая учительница сунула в сумку Саше Медведеву кусок хлеба. Покачал головой. Да, непедагогично. Но мальчик прямо падает от голода. Ну что делаешь, если на всех не хватает. У кого-то мама работает, значит, семья рабочую карточку получает, а Саша с бабушкой живет. Смотреть — одни страдания. Как тут поможешь.
— Миленькая Марья Андреевна, на себя посмотри, в чем жизнь только держится. Сашу жалко, понимаю, и помочь нам ему не с чего. Но это же твой паек! Сама скоро в обморок на уроке упадешь. Где я новую учительницу найду? Другие ребятишки тоже не виноваты. Школа — это их жизнь. Мы права не имеем их без знаний оставлять, слышишь?
Директор выговаривал девушке. А сам так же потихоньку совал куски то Кате Прохоровой, то Никите Богданову. Уж сами как-нибудь. Дети-то за что страдают?
9.
Первой похоронка пришла Августе. Ее жениха Федора убило в первые дни войны.
— Слышала, Августа-то? Ой, мамочки, горе-то, горе!
— Девчонки, становитесь, за нее сегодня отработаем, куда ей в таком состоянии работать.
Августа пришла, опоздав на полчаса, белая как мел.
Девчонки подходили по очереди, просто обнимали, без слов. И шли дальше работать. Больше было в этих объятиях страха. Кто следующий? Кто в очереди за таким вот страшным письмом. И может, весточка уже где-то в дороге.
Августа как автомат: работала, не плакала, как заморозилась.
— Девонька, поплачь, нельзя так, себя всю иссушишь. Молодая ты еще. Вся жизнь у тебя впереди. — Авдотьична шептала на ухо, как самая старшая, самая мудрая.
А только сама плакать тоже не смогла, когда в один день сразу две похоронки получила, на обоих сыновей. Просто слегла и неделю пролежала. А потом пришла на фабрику сгорбленной, седой старухой.
Они теперь шили шинели. Фабрика удивительно быстро перешла на военный режим. И не только фабрика, где работала Роня, так обстояли дела по всей стране. Промышленность переключалась на войну. Быстро, точно, безо всяких потерь.
Роня еще помнила тот первый разговор про лекала, про не всегда правильные стандарты и расход ткани.
Новые лекала и новые ткани пришли уже через три месяца. Это значит, что экспериментальные цехи в Москве и Ленинграде работали без выходных, без отдыха. И ткани были получены своевременно.
Швейная фабрика в Алымске, в свою очередь, перестроилась и переучилась быстро. И пошли посылки на фронт с новенькими шинелями. И в каждую посылку вкладывали что-то от себя, вязали носки, рукавицы, несли из дома нижнее белье. Кто что мог, ничего не жалели. Лишь бы нашим солдатикам теплее было, лишь бы не так тяжко.
Откликались на любую акцию, снимали с пальцев обручальные кольца, вынимали из ушей серьги.
— Мамочка, ты не очень расстроишься, если я распорю твою шубу? — Роня просительно смотрела на мать. Бориска с Тамарой с интересом ждали, что ответит бабушка.
Шуба — это была бабушкина гордость. Темно-синяя панбархатная, подбитая рыжей лисой, с мелкими беличьими хвостиками по краям. Шуба хранилась в привезенном бабушкой сундуке. Ключик бабушка хранила при себе и никому не давала.
— Бабусь, давай на красоту посмотрим.
— Отчего ж, любуйтесь, — Нэха и сама любила рассматривать свои сокровища. Условие было одно, весь просмотр в ее присутствии.
Дети страшно любили бабушкины богатства.
Без бабушкиного ведома смотреть содержимое сундука было куда интереснее. Можно было замотаться в красное платье и представить себя той самой испанкой, изображенной на плюшевом ковре.
Обычно Тамара подговаривала Бориску.
— Борь, давай сундук откроем.
— Да уж глядели сто раз. Ничего там нету. Никакого клада.
Клад, не клад. А шуба, а скатерть красная?!
— Уголь за меня перетаскаешь — попрошу.
— Давай, — соглашалась Тамара. И Бориска договаривался с бабушкой. Та своему любимцу отказать не могла ни в чем. И Тамара долго разглядывала скатерть, куталась в шубу.
— Ну, все, полно вам, — быстро прекращала просмотр Нэха, захлопывала сундук, запирала его и прятала ключ.
— Ронечка, почто тебе сдалась наша шуба?
— Мам, ну ты видишь, какие холода. Ребятишки соседские совсем замерзли, ходят в кофтах, а под кофтами бумагой замотаны.
У Нэхи мелко затряслись руки, она даже не сразу нашлась, чем возразить.
— Роня, это ж наша шуба! В ней ходила моя мама, Роня. Возможно ли?!
— Возможно, мама, возможно. Война.
Нэха сундук не открыла, и Роня ушла на работу. А придя домой, увидела распоротую шубу, аккуратно разложенную отдельными деталями на столе. Нэха сидела, отвернувшись к окну, скорбно поджав губы.